Synopsis
София-Екатерина: Имя и мифология в автобиографии Екатерины ІІ
Проблема имени, символики, связанной с различными метонимическими номинациями, пронизывает как многочисленные официальные тексты екатерининского правления, так и тексты, связанные с собственным имиджем Екатерины II. Однако, если в научной литературе широко обсуждалось обращение к римской мифологии, то мотивы, связанные с приобретенной с переходом в православие новой небесной покровительницей, оставались за рамками внимания ученых. В мемуарах Екатерины эксплицитно проблема имени не обсуждается. Зато этот вопрос живо комментируется Екатериной в ее переписке с Вольтером и Гриммом. Поводы для этого подают как личные праздники императрицы, так и крещение в православие ее невесток, выбор имен для ее внуков.
Вопрос об имени, родном и приобретенном, возникает поочередно еще в начале переписки Екатерины II и с Вольтером, и с Гриммом. Однако, есть три письма обоим корреспондентам - Вольтеру от сентября и декабря 1773 г. и письмо к Гримму от 1776 г., имеющие почти аналогичное содержание по отношению к этой теме. Все они написаны по поводу крещения в православие обеих ee невесток – великой княгини Натальи Алексеевны и будущей императрицы Марии Федоровны. Во всех трех письмах императрица говорит со своей позиции 'главы Греческой церкви'. Именно с нее она категорически заявляет, что русские великие княгини, иностранки по происхождению, проходят не новое крещение, а своего рода конфирмацию. В письмах Гримму по поводу смены имени Софии-Доротеи Вюртембергской (будущей императрицы Марии Федоровны), у которой было то же имя собственное, как у будущей Екатерины II (Софии-Фредерики Ангальт-Цербстской), отрепетированный заранее в письмах к Вольтеру ответ на вопрос о смене имени получает развитие: актуальны все имена человека, независимо от частоты их использования, и они несут в себе его предопределение.
В раннем письме 1765 г. Вольтер выражает свое неудовольствие от 'негармонического' имени Екатерина. Перед тем как сделаться певцом 'Св. Екатерины Петербуржской', в этом своем письме фернейский мудрец предлагает метонимические названия своей сиятельной корреспондентке, заимствованные из римской мифологии – имена Юноны, Минервы, Венеры, Цереры. В ответном письме императрица остроумно отвергает все предложения философа, хотя все вышеупомянутые образы римских богинь в разной степени присутствуют в 'сценариях власти' (Р. Уортман) ее правления. Письма Вольтера, в которых философ то отправляет своей новой богине молитвы на латинском, то собирается в Петербург на поклонение ей, - самое красноречивое доказательство тому, что сиятельная ученица заставила его 'полюбить' ее новое имя. Сама императрица осознавала свое приобретенное имя как миссию.
Фигура небесной покровительницы императрицы, Св. Екатерины, одной из самых почитаемых всеми христианскими церквами святых, постепенно становится удобной в переписке с французскими философами и в том смысле, что она соответствует интерпретации образа Екатерины II как объединяющего по отношению культурного деления континента. Наблюдения Гари Маркера над ролью культа св. Екатерины в политических сценариях русского двора позволяют дополнить картину разрабатываемой в автобиографии императрицы мифологии собственной личности, в которой активно используется упомянутая коннотация.
Екатерина II вводит в текст семантическую игру с именем, данным ей при рождении, и именем, полученным ею при переходе в православие. Эта семантическая игра является тесно связанной с 'автобиографическим пактом' екатерининских мемуаров. Рациональное начало в автобиографическом рассказе, заданное вступительным силлогизмом и получившее подтверждение в 'решении' последнего в конце поздней редакции текста, известной как 'Собственноручные записки', вписывается как нельзя лучше в Екатерининский миф: российская императрица как Минерва, земное воплощение мудрости, или, в другом варианте, - Астрея, богиня счастья, приносящая с собой золотой век человечеству. Оба мифологические образа активно включались в литературные тексты, сценарии дворцовых праздников, которые должны были репрезентировать авторитет самодержавной власти в России (см. работы Р. Уортмана, А. Зорина, В. Проскуриной). Вводя в последнюю редакцию своих записок философский силлогизм, Екатерина отсылала читателя к символике имени данного ей при рождении – София (мудрость), синонимической с образом римской богини. Такое автобиографическое прочтение не исключено, если иметь ввиду 'концентрированную мифологию' (P. Fauchery) этого имени, которое часто носили добродетельные героини романов и комедий.Екатерина переосмыслила и развила дальше заложенную Елизаветой Петровной идею возобновления имен ее родителей в великокняжеской чете. Мемуаристка подчеркивает именно преемственность с политикой Петра I, не отказываясь, однако, от символики имени, данного ей при рождении, которое она продолжает 'держать в кармане' (письмо Гримму). Таким образом, первое имя императрицы, София, еще раз напоминает о предопределенности ее судьбы, об 'обреченности' на мудрость, которые хорошо вписывались в мифологию Екатерининского правления. Нельзя, однако, пренебрегать значением имени, с которым императрица остается в истории – Екатерина – 'вечно чистая'. Оно заигрывает с иллюзией искренности, характерной для жанра автобиографии.
Собственное имя 'София' имплицитно содержит в себе обещание мудрости в юной принцессе. В ранних черновых отрывках 50-х и 60-х гг. XVIII века, предшествующих первой редакции 1771 г., посвященной графине Брюс, императрица сообщает о необыкновенных качествах своего ума, проявившихся в самом раннем детстве. В эпизодах, связанных с рассказом о юности, Екатерина II ставит ударение на образ юного философа, в созвучии с ее рожденным именем. Образ юной Софии, носительницы зрелости и мудрости, еще с самого младенчества вписывается в дальнейшем в автобиографический образ разумной, последовательной и целеустремленной великой княгини Екатерины, которая уже на престоле будет прозвана современниками Минервой, Семирамидой и пр. льстящими ее самолюбию именами. Эти черты соответствуют также агиографическому образу небесной покровительницы русской царицы.
Эпизод перехода в православие (респективно смены имени) и обручения концептуален в автобиографическом тексте. В различных вариантах текста можно найти лишь скупые заметки о нем. Это небольшие фрагменты в редакции 1771 г., посвященной графине Брюс, в позднейшей редакции (известной как 'Собственноручные записки') и редакции конца 50-х гг., предположительно предназначенной Понятовскому. Наличие такого эпизода в двух основных редакциях мемуаров и в раннем автобиографическом этюде говорит о значении, которое императрица придавала этому важному моменту своей жизни. Именно тогда она делает важнейший шаг к преодолению своей чуждости на новой родине, прилагая серьезные усилия. Наряду с упорными занятиями русским языком, интересом к обычаям и поведению русских, церемония перехода в православие заканчивает инициацию героини в русское пространство, создания ею новой родины. Следует, однако, обратить внимание на факт, что во всех рассматриваемых редакциях в центре внимания стоит обручение, а не сама свадьба мемуаристки. Предпочтение эпизода обручения эпизоду свадьбы прочитывается на фоне вопроса о новом имени, в биографии мемуаристки связанного и с приобретением ею нового статуса, соответственно, новых перспектив.
Производит впечатление также повторяющееся упоминание в цитированных отрывках даты обручения: Петрова дня. Событие действительно имело место в день именин наследника престола, но императрица услужливо 'вспоминает' лишь такие подробности, которые могли бы вписаться в позднейшие сценарии ее жизни. Не надо забывать, что именно в Петров день восемнадцать лет спустя, пользуясь праздником, она совершит свой решительный шаг к власти. Обручение с империей – основная идея, заложенная в ритуале самой Елизаветой (Marker), была отлично понята Екатериной II и инкорпорирована ею в ее автобиографии. С этой точки зрения интересно широкое использование мотива несчастного брака в мемуарах. Брак с империей – это тот непостижимый на земле и возможный только на небесах, который и лежит в основе главной сюжетной линии мемуаров, это та причина, во имя которой можно и вытерпеть все: интриги, сплетни, неудовольствие императрицы, причуды и враждебность супруга, рисковать и делать роковые ставки, вести в течение восемнадцати лет 'такую жизнь, что десяток иных могли бы сойти с ума, а двадцать на моем месте умерли бы с горя'.
Помимо эпизода обручения, в концепции автобиографического образа можно найти соответствия с другим эмблематическим сюжетным мотивом жития св. Екатерины. Это любовь к знанию и чтению, мотив присутствующий в актуальном по времени варианте жития святой, принадлежавшем Димитрию Ростовскому. Екатерина II вводит отсылки к этому тексту, отказываясь при этом от эксплицитно выраженных аналогий. Концепция собственного образа в автобиографии отсылает к основным эпизодам жития и устойчивым и привнесенным Ростовским качествам св. Екатерины: высокое рождение, интеллект, обручение с Христом, способность победить мужчин (философов) в их собственной игре, но также сила, храбрость, мужество, даже рыцарство и черты девы-воина, качества, которые прочно вошли в имперский сценарий Петра Великого в связи с мифологизацией личности его супруги – императрицы Екатерины I (Marker).
Высокая образованность, любовь к книгам, преимущество перед многими мужчинами просвещенной Екатерины – как святой, так и царственной обладательницы этого имени, наряду с чертами 'мудрой девы', рыцаря по душе, сочетающей женскую привлекательность и мужскую смелость и ловкость, находят соответствия в образе ее небесной покровительницы в интерпретации Ростовского. Репертуар престижного чтения мемуаристки корреспондирует с престижностью любимых книг святой. Как святая побеждает в споре мудрецов, так и земная Екатерина одерживает победу над философами, заставляя их хвалить ее свершения.
С точки зрения мотива 'мудрой девы' несколько по-другому можно интерпретировать в автобиографии мотив неконсуммированного брака, особенно популярного в романах того времени. По житию, св. Екатерина отказывается выйти замуж, пока не найдется достойный жених, который был бы равным ей по своим качествам. Великий князь Петр Федорович и согласно интерпретации его образа во всех редакциях екатерининских мемуарах, и в воспоминаниях других современников – далеко не идеальный жених. В позднейшей редакции автобиографии он иллюстрирует своим поведением антитезу, отрицательный полюс, в предложенном в начале повествования силлогизме. Мотив сохранения девства, непорочности, во время интеллектуального роста (на протяжении первых девяти(!) лет замужества) корреспондирует с аналогичным мотивом из жития небесной покровительницы.
Реалистичность и житейский прагматизм, свойственные мышлению Екатерины II, сделали невозможным идеальный житийный образ страстотерпицы. Автобиографический образ чужд мистике, экзальтации. Тем не менее, мемуаристка удачно пользовалась в создании автобиографического рассказа известными мотивами популярнейшего в ее современности религиозного культа св. Екатерины, своей покровительницы, которые к тому времени и не без ее участия, прочно вошли в политическую символику, активно используемую русским двором. Сюжетные мотивы, соотносимые с житием св. Екатерины, удачно сочетались с рационально и мастерски подобранными романными мотивами в автобиографии, а также укладывались бесконфликтно в метафорический язык государственных посланий.
- Angelina Vacheva, Sofia University 'St Kliment Okhridsky', Sofia (Bulgaria)
avacheva@slav.uni-sofia.bg
Back to the contents page.